|
Заключение
|
|
ПРИЛОЖЕНИЯ: |
СРАВНЕНИЕ (ВЫВОД)Какая же картина складывается перед нами? Какие выводы можно сделать из всего рассказанного здесь о русских и итальянских футуристах? Насколько сильна была связь между ними и насколько существенны различия? Можно ли, наконец, говорить о футуризме 1909-1910х годов – русском и итальянском – как о едином течении? У русского и итальянского футуризма много общего, но много и различий: и те и другие считали важным отказ от старых принципов и порядков, создание нового, более свободного по форме и более широкого по возможностям искусства, искусства-жизни, которое в полной мере соответствовало бы современности, могло бы показать реальность в ее временном протяжении; но в то же время русский футуризм был мягче, менее воинственным и политичным, чем итальянский, основным в нем было искусство, а у итальянцев – идея. Интересной представляется их взаимная оценка: и те и другие были сильно разочарованы тем, что увидели в 1914-м году, когда Маринетти был в России. Так, русских футуристов неприятно удивило спокойное поведение и более чем приличный внешний вид итальянца: в нем не было ничего скандального, ничего претенциозного и необычного. Спокойное поведение итальянского гостя так разочаровало футуристов, что они поспешили опубликовать в газетах декларацию своей полной независимости от старших товарищей. Вот слова из этой декларации: "Мы с итальянским футуризмом ничего общего, кроме клички, не имеем, ибо в живописи Италия является страной, где плачевность положения – вне меры и сравнения с высоким, напряженным пульсом русской художественной жизни последнего пятилетия. А в поэзии: наши пути, пути молодой русской литературы, продиктованы исторически обособленным строем русского языка, развивающегося вне какой-либо зависимости от галльских русл. О подражательности нашей итальянцам (или же наоборот) не может быть и речи" Маринетти же был разочарован еще сильнее: больше всего его раздражала тяга будетлян к архаике и примитивизму в искусстве, которой не было у итальянцев. Об увлечении примитивизмом среди будетлян так отзывался А. Крученых: "В эпоху футуризма были вытянуты из-под спуда этнографических музеев не только так называемые "примитивы", т.е. работы художников раннего средневековья, но и прямо произведения дикарей" Для Маринетти это означало лишь одно: они живут не в будущем, а в некоем сверхпрошедшем времени ("plus-quampergectum"). И, помимо того, русские футуристы не были вовлечены столь программно в политику, были не столь воинственны и агрессивны, не являлись столь ярыми ультрашовинистами в отношении к войне, как к "гигиене для мира". Созидание им было ближе, чем разрушение. Мне также кажется, что Маринетти в принципе раздражала самобытность будетлян: они не зависели от него и его программ, не были их беспрекословными исполнителями. Как итальянские, так и русские футуристы одним из первоочередных положений в своих манифестах провозглашали отказ от всего опыта, всех культурных устоев и достижений предыдущих поколений во имя нового искусства, которое бы в более полной мере соответствовало духу современности. Однако, как известно, человек обладает в первую очередь ассоциативным мышленьем, основанным на опыте и мире условностей, принятых за правила в обществе, где он живет. Отказ ото всего, что было накоплено веками, на чем зиждется мир ассоциаций человека, привел бы к утере способности к мышлению. Отказ от сохранения и передачи опыта означал бы возврат к глубокой древности: даже человекообразные обезьяны способны к передаче опыта от поколения к поколению. Существование общества без этих основ невозможно. Но человек, родившийся и выросший в мире, правила которого стали правилами его жизни, физически неспособен отказаться от привычной системы “координат”, по которой ориентируется в этом мире, от правил и законов взаимодействия с этим миром. Так и футуристы, итальянские и русские, не смогли полностью отказаться от привычного мира ассоциаций. Касательно итальянцев приведу пример все из того же “Манифеста футуризма” Маринетти. Как и всякий писатель, Маринетти, вероятно, гордился образностью своего языка, вот цитата из “Манифеста”: “Уверяю вас, что каждодневные посещения музеев, библиотек и учебных заведений (кладбищ пустых усилий, голгоф распятых мечтаний, реестров неудавшихся начинаний!) для людей искусства так же вредны, как затянувшийся надзор со стороны родителей над некоторыми молодыми людьми, опьяненными талантом и честолюбивыми желаниями”. Итак, библиотеки – “голгофы распятых мечтаний”... Образно, не так ли? Но может ли это сравнение быть понято вне контекста вековой культурной и религиозной традиции? Голгофа – холм, на котором принял свою казнь Иисус Христос. Вне традиции это слово не несет никакого смысла (углубившись в этот вопрос, поймем, что слова вне традиций вообще не имеют смысла). Что же касается русских футуристов, они ничем особенно в своих действиях и произведениях не выразили этого отвержения традиций и культурного наследия прошлого, заявленного в “Пощечине общественному вкусу”, они всего лишь создавали сами что-то новое, стили в искусстве, не существовавшие до них. Вообще, основным отличием русского футуризма от итальянского мне представляется следующее: русские футуристы – несколько компаний молодых художников и поэтов, собиравшихся вместе, создававших какие-то концепции и замыслы и, что самое главное, по сути, не ограничивавших друг друга жесткими рамками правил, не мешавших друг другу на творческом пути. Это было своего рода взаимовыгодное сотрудничество, когда разные люди, собираясь вместе, занимались тем, что было им интересно. Общие идеи, лежавшие в основе течения, для каждого из них оборачивались своей стороной, воспринимались каждым по-своему. Так, например, два кубофутуриста, кстати, очень уважавших друг друга, Маяковский и Хлебников, представляли собой полные противоположности. Язык Маяковского жесткий и резкий, он воспевает город, машину, прогресс. Хлебников же – страстный поклонник старины и природы, стихи его мягкие, плавные, как бы переливчатые, и спокойные. Здесь Маяковский в большей степени отражает такую часть программы футуристов, как воспевание настоящего – наступившего будущего, машины, скорости, достижений Человека. Хлебников же в полной мере мастер слово-новшества, вольного размера, неординарного восприятия мира. Каждый из них воспринимает и преобразует (!) какую-то, ему самому близкую часть общей программы. Итальянский футуризм был другим. Здесь царила полнейшая диктатура Маринетти, остальные – лишь поддерживающие его последователи, беспрекословно следующие идее и старательно отражающие и воплощающие ее в своих произведениях. Несомненно, у каждого из них был свой, отличный от других, стиль, но, в общем, творчество их было однороднее, чем у русских футуристов. В целом же, будетляне, приняв исходные положения и концепции программы итальянских футуристов, развили их все же иначе. Если итальянский футуризм пришел к преклонению перед машиной и техническим прогрессом, то русский склонился на сторону живого начала. Идея футуристов заключалась в вере в близящееся перерождение человека, изменение самой его сущности. Однако итальянцы понимали это как обретение новой силы в слиянии с машиной, русские футуристы верили в духовную, психическую эволюцию человека, которая приведет к погружению в природу и гармоничному слиянию с ней.. Казимир Малевич, личность, несомненно, близкая русскому футуризму, писал: “Мы не можем победить природу, ибо человек – природа”. Подобные взгляды русских футуристов приводили их к довольно глубокому изучению старины, даже древности. Велимир Хлебников, например, всерьез увлекался древними русскими корнями языка и культуры. Используя прием слово-новшества в своих стихотворениях, он старается образовывать новые формы таким образом, чтобы они обладали как можно более правильным русским звучанием, то есть составлять такие слова, какие вполне могли бы быть порождены самим народом. Увлечение стариной и древностью, как временем несомненно большей близости человека и природы, коснулось также живописи и рисунка будетлян. Именно отсюда их склонность к примитивизму. Именно такое увлечение прошлым и послужило причиной отвержения будетлян Маринетти. Единственным, пожалуй, русским футуристом, которого Маринетти не счел совершенно безнадежным, был Маяковский. Ему одному из всех будетлян была по-настоящему близка урбанистическая вера итальянцев. Русский футуризм произошел от итальянского, но, как и всякая идея в России, претерпел такие изменения, что о нем теперь необходимо говорить отдельно, как о вполне самостоятельном движении. |